Из всех вещей одна только смерть наделена исключительным самосознанием – это нерасторжимое единство, растянутое в вечность. Смерть неизменима и неотступна, на все времена у неё один лик, и если пристальнее всмотреться в него, можно узнать силуэты знакомой истины: отречение никогда не подразумевает под собой отречения до конца, что-то будет продолжаться, что-то останется, как бы на заднем плане, якобы забытое и забытостью своей будто выпавшее из действительности. Казалось бы, ничего не стоит перерубить несколько нужных узлов, чтобы обесточить бурю или отвести войну на приличную дистанцию, тем самым поместив себя в пустое, безвестное пространство. Полагая, что добрался до надстроек самого существования, рано или поздно человек поймёт свою ошибку.
Утомлённый, Дэвид Локк распахивает ставни в своей комнате, открывая вид на залитый солнцем двор обветшалой гостиницы, среди захолустного испанского городка, закуривает и ложится на кровать. Продолжается день; бродяга-музыкант, видимо, давно привыкший к жаре, играет какую-то заунывную мелодию, через некоторое время к музыканту подбегает мальчишка и кидает в него камешек; двор пустеет, а камера продолжает подбираться к окну; приезжает машина, из которой выходят несколько человек в строгих костюмах. Связи обнажают собственную блеклость; они виснут в воздухе, занимая в пустыне отдалённые орбиты; мир рассыпается. Люди искореняют себя из реакций.
Названная цельность, влекущая за собой единство и неделимость бытия, скрывается за углом или плетётся рядом, но нет ни одной минуты фильма, где она была здесь, обменяв свою номинальность на реальность происходящего; драматургия без актёров, актёры без игры, игра без людей, и люди бродят где-то поблизости, остаются только связи среди солнца и смерть, похожая больше на сон. Нет ничего удивительного в том, что бытие остаётся таким, каким оно было всегда (потому Дэвид Локк умирает), но нет того экстатического окраса, индикатора жизни; всё белое, выжженное, пустынное. «All right! I don’t care!», – представим, что это не измученный возглас, а дуновение ветра.
– Это Дэвид Робертсон? Вы его узнаёте?
– Я с ним не знакома.
– Вы узнаёте его?
– Да. – И молчаливый короткий кивок.
Вечер. Наступила прохлада. Подходящее время для беззаботного променада. В гостинице зажигается свет. Мы смотрим документальное кино – мы вернулись в сознание, словно только что вышли из миража. Микеланджело Антониони оборудовал пространство в фильме таким образом, будто действие нескольких сюжетов размыкает монолитное стяжение фактов, находя в развёрзнутых червоточинах глубокие впадины и бездны. Фильма не было; кинетика была только призраком, витающим близ конкретного изображения: здесь человек жив, а тут мёртв, и разделяющая черта этих событий – мгновение.
Документалистика фиксирует непричастность человека к протекающим процессам, утверждая страдательный залог в истории, но вместе с тем сквозь громоздкий повествовательный пласт проникает обратное доказательство – активная вовлечённость человека в события, бездействие же является одной из возможностей в его границах. «Профессия: Репортёр» – событие, не имеющее названия; в нём раздаются голоса, но это скорее визг автомобильных шин, мы слышим речь персонажей, который трудно узнать среди шелеста травы. Антониони строит ситуацию тотального забытья, в котором протянуты две линии, пронизывающие весь фильм: fade и accident.
Fade – это законы жанра и перипетии сюжета. Сценарий разбрасывает опознавательные маяки на протяжении фильма, которые координируют действия персонажей. Различие Локк/Робертсон принципиально возможно; за этим различием следует сымитированная сингулярность, в поле которой один за другим рушатся и воздвигаются миры; каждый следующий шаг Локка/Робертсона словно разворачивает бытие вспять. Fade – только имена, не более. Антониони ловко манипулирует предзаданностями, понимая, что на самом деле человек не в мире, но где-то в другом, отвлечённом месте, где правят имена. Логично было бы предположить, что, в свою очередь, есть место, где правят события. Здесь в игру вступает accident.
Возникая внезапно, он ломает fade, выворачивая его наизнанку; accident не предшествует fade и не следует после него – протяжение этих двух линий синхронно, они одномоментны, но в какие-то секунды они сталкиваются, порождая последствия. Правда, в следующую же секунду fade и accident возвращаются на собственные территории, причём fade принимается строить теории насчёт будущих и прошлых accident, в то время как что-то может случиться в неопределённый срок в неопределённом месте.
Герои Антониони слепы; accident – это война, терзающая южные страны; это безрассудное решение Дэвида Локка порвать со своим прошлым, хотя наглядных причин для этого у него не было; это убийство главного героя; все эти события проходят мимо, они тонут в fade, обрастают катарактой, камера вновь переносит наш взор в пустыню. Нельзя сказать, что будь персонажи поответственнее, не будь они заняты собственными интригами и интересами, то всё обратилось бы в чистый accident.
Надо понимать, что случай – это случай, а человек, доверившийся случаю, отрезан от мира. Вокруг тех, кто участвует в военных действиях, кружит то самое облако fade, что и вокруг Дэвида Локка и остальных персонажей. Антониони вскрывает этот изощрённый химический сплав, заметный лишь в долях миллиметра, между картиной мира и положением в мире; этот сплав и является обиталищем accident, и в нём же воплощается модель сингулярности, судя по фильму, не до конца, поскольку будь она таковой, законченной, замкнутой, то мы встретились бы с самим бытием, но сквозь миры персонажи ведут бесконечный и бестолковый бег, за каждым их действием расстилается пустыня.
Как видно, не только сон разума порождает химер – и в бодрствующем состоянии разум способен изобрести чудовищ, которые с ходом времени станут несоприродны разуму. Ведь в своих действиях Дэвид Локк руководствуются логикой и рассудком; проблема в том, что в каждом новом месте, где оказывается главный герой, источник бед не иссякает, а погоня не прекращается. Локк вовсю пытается отыскать бытие в предметной реальности, которая является ничем иным, как набором оторванных от земли систем. Бытие – это то, что обусловливает реальность, но условия никогда не могут быть сводимы к тому, условиями чего они служат. Пространство фильма – вакуум, суть которого – обратимость различий, тождественность лиц и голосов. Нет той области, в пределах которой события были бы уравнены и которой они не были бы родственны. Человек задыхается в погоне за тем, что всегда стоит позади него, что делает его существование в той мере весомым, в какой человек прекращает подобную погоню.
Можно догадаться, что основные попытки Антониони были нацелены на то, чтобы представить «Профессию» как очередной accident, истоки свои ведущий из fade. Фильм не вмещает в себя документально выстроенные начало и конец; они – это и есть фильм, законченный, целый фильм, а хождения Локка/Робертсона – случай, вклинившийся в факт. Жизнь и смерть – налицо вроде бы явления одинаковые, но accident меняет действие, раскручивает его, как юлу, оставляя ось на месте; прежде чем Дэвид Локк действительно умер, что-то произошло, что не вместилось в факты, что сделало их вообще существующими и видимыми, заметными.
Реальность всегда дальше, чем предполагается, она постоянно отступает, как вода, утекает сквозь самые тонкие щели, подобно пару, бесследно иссякает в воздухе. Наступает fade, внутри которого реальности занимают свои места, переход из одной в другую ничем не обременяем; если бы мир в действительности был рассечён на fade и accident, от случая можно было бы безвозвратно уйти в закономерность, но в течении просмотра мелькающие документальные записи (расстрел, интервью с тираном, беседа со жрецом) бросают нас в accident.
Вопрос о бытии ставит под сомнение бытие человека, его бытие в fade. Невозможно причаститься к accident, только проговорив его имя. Невозможно без усилия, без собственной уверенности, что есть лишь я и мир, что законы, поддерживающие во мне человеческое – fade, что сам accident – тот же fade, если я не пошёл дальше явления, выйти к бытию, сделать его актуально возможным в мире, вернуть реакциям необратимость, покрыть те расстояния, которые в fade казались спасительными (то самое расстояние-смерть, которое проходит Дэвид Локк в надежде, что он уйдёт в другую жизнь).
В бытии смерть остаётся той же смертью, но на сон она отнюдь не будет похожа. Согласно старой формулировке, пока есть бытие, смерти нет, когда же есть смерть, бытия нет. Но бытие есть всегда, как и смерть. Бытие не прячется, смерть не торжествует. Всё идёт своим чередом.
